Процесс перехода известных практиков традиционной медицины к новой терапевтической системе, обнародованной великим немецким реформатором, не может не интересовать и не поучать не только членов медицинской профессии, но также и обыкновенного читателя-неспециалиста Многие из самых выдающихся приверженцев гомеопатической школы снабдили нас более или менее подробными сведениями о причинах и доказательствах, заставивших их заменить эмпирическое лечение, преподаваемое в школах, рациональным гомеопатическим методом, и мы намереваемся поместить в этой статье некоторые из этих "рrоfessions de foi", которые покажут, что убеждение в истине гомеопатического способа лечения явилось у этих врачей, несмотря на предрассудки, с которыми они принимались за его исследование, и на затруднения, которые они часто встречали. Заявлениe, которое так часто делают противники гомеопатии, что члены профессии, принявшие систему Ганемана, были побуждены к тому неблагодарными мотивами, желая получить выгоды, которых старая система не могла им дать, совершенно ошибочно и противоречит фактам, так как в каждом случае переход к гомеопатии был сопряжен с большими жертвами со стороны тех, кто объявлял себя ее приверженцем. Они не только теряли бóльшую часть своей практики, но делались в глазах своих коллег, раньше выказывавших им уважение, или шарлатанами, или людьми скудоумными; кроме того, они теряли всякую возможность получить какое-либо из тех почетных и выгодных мест, которыми так дорожит профессия, а иногда даже лишались и тех мест, которые они занимали благодаря своему искусству и своим научным познаниям. Тот факт, что несмотря на все неизбежные жертвы они настойчиво продолжали придерживаться непопулярной системы, показывает, что они были вполне убеждены в ее истине и что все те жертвы, которые они приносили, и то глумление, которое они вызывали, были вполне вознаграждены уверенностью в преимуществе избранного ими способа для лечения болезней, уменьшения страданий и предотвращения смерти.

Статью нашу мы начнем рассказом Ганемана о причинах, заставивших его свернуть с торной дороги, чтобы искать лучшую, которую, к счастью, он и нашел после терпливых трудов и многих жертв.

Ганеман

Вот уже 18 лет, как я уклонился от обычного торного пути к медицине. Мне было тяжело блуждать во мраке, не имея, кроме наших книг, никаких других указаний для лечения больных; тяжело прописывать, смотря по тому или другому (фантастическому) взгляду на характер болезни, вещества, занявшие место в лекарствоведении только благодаря чьему-либо личному мнению. Меня тревожили сомнения, когда приходилось лечить неизвестные болезненные состояния моих ближних теми неизвестными лекарствами, которые, будучи сильными веществами, могли легко причинить смерть, если они не были вполне подходящими (а как мог врач избрать вполне подходящие средства, когда их особенные, специальные действия еще не были открыты), или вызвать новые и хронические страдания, которые часто гораздо труднее излечить, чем первичную болезнь. Меня страшила мысль сделаться убийцей или ожесточить страдания людей, и так ужасна была эта мысль, что вскоре после женитьбы я совершенно бросил практику и не лечил почти никого из боязни повредить, и как вам известно, занялся исключительно химией и литературными работами.

Но у меня родилось несколько человек детей, а с течением времени явились и серьезные болезни, заставившие меня еще более укорять себя в том, что я не имею никаких надежных средств, могущих облегчить их страдания, так как страдали мои дети, моя плоть и кровь, и жизнь их была в опасности.

Но где мог я найти помощь, верную, положительную помощь, при нашем знании свойств лекарственных веществ, основанном лишь на неясных наблюдениях, часто лишь на фантастическом предположении, и при бесчисленном количестве произвольных взглядов на болезнь, какими переполнены наши сочинения по патологии? Это лабиринт, в котором только тот может сохранить свое спокойствие, кто, как в Евангелие, верит всем заявлениям о целебных свойствах лекарств потому, что они повторяются в сотне книг, и кто без исследования принимает за оракул произвольные определения болезни, которые мы находим в сочинениях по патологии, и предполагаемое их лечение, основанное на гипотетических понятиях и изложенное в наших сочинениях по терапии, — тот только может остаться спокойным, кто все встречающиеся ему случаи смерти приписывает не тому, что он действовал как бы с завязанными глазами, и ухудшение и продолжительность острых болезней и общую бесполезность своих усилий при лечении застарелых болезней не шаткости и бессилию своего искусства, а исключительно неизлечимому характеру болезни, непослушанию больного и другим мелким обстоятельствам, его совесть так покладиста и нечувствительна, что подобные причины совершенно успокаивают ее, хотя в глазах всеведущего Бога они обманчивы и недостаточны. Таким образом, он продолжает лечить болезни (на которые смотрит сквозь свои систематические очки) лекарственными веществами, которые вовсе не остаются без влияния на жизнь и смерть, но о силе которых ничего неизвестно.

"Где мне искать помощь, верную помощь? — повторял безутешный отец, слыша стоны своих дорогих, невыразимо дорогих больных детей. — Меня окружает мрак ночи, безлюдие пустыни, и не предвидится никакого облегчения для моего огорченного отцовского сердца!"

В продолжение восьмилетней добросовестной и внимательной практики я узнал всю обманчивость обыкновенных способов лечения и из печального опыта хорошо убедился, как тщетно было бы для настоящего излечения надеяться на метод Сиденгама (Sydenham) и Фридриха Гофмана (Frederick Hoffmann), Бергава (Boerhave) и Гобиуса (Gauvius), Штолля (Stoll), Кварина (Quarin), Куллена (Cullen) и де Гана (De Haen).

Может быть, как заявляли некоторые великие люди, самый характер этого искусства не допускает большей уверенности?

Постыдная, богохульная мысль! Неужели возможно предположить, чтобы беспредельная премудрость Вечного Бога, оживляющая всю Вселенную, не позаботилась о средствах для облегчения ею же посланных страданий? Неужели возможно сказать о том, для кого не существует достаточно высокого имени, чье вселюбящее милосердие обильно удовлетворяет всем нуждам, даже нуждам едва заметного для человеческого глаза насекомого в пыли, Который в обилии разливает жизнь и счастье по всему Своему творению, чтобы Он не дал возможности человеку, сотворенному по Его образу, найти в обширной Вселенной, благодаря усилиям данного ему свыше проницательного ума, средства для облегчения страданий его собратьев, бывающих иногда хуже самой смерти. Неужели Он, отец всех людей, равнодушно смотрит на мучения наиболее Им любимых существ и делает невозможным для человеческого ума, которому все остальное возможно, найти способ, легкий, верный, надежный способ, благодаря которому люди могли бы смотреть на болезни с надлежащей точки зрения и узнавать, на что каждое лекарство действительно и неизменно полезно?

Я скорее готов отречься от всех существующих медицинских способов, чем допустить такую богохульную мысль.

Нет! насколько достоверно существование милосердного и мудрого Бога, настолько достоверно и то, что должен существовать им созданный закон, по которому все болезни становятся ясны и могут быть лечимы с уверенностью; закон, не скрытый в бесконечных отвлеченностях и фантастических умозрениях.

Но почему же он не был открыт в течение двух или двух с половиной тысяч лет людьми, называющимися врачами?

Без сомнения, потому что способ этот слишком легок, потому что он совершенно прост и не может, да и не нуждается быть украшенным блестящей мишурой тонкой софистики и шатких гипотез. Следовательно, думал я, так как существование неизменного и надежного способа лечения так же достоверно, как то, что Бог есть самое мудрое и милосердное существо, то я не буду более искать его ни в путанице онтологических объяснений, ни в произвольных мнениях и ошибочных заключениях, хотя бы и можно было их привести в некоторого рода систему, ни в авторитетных заявлениях знаменитых людей; нет, я буду искать его ближе, там, где раньше его все обходили, потому что он казался недостаточно глубоким и ученым и не венчал лаврами того, кто выказывал более таланта в построении систем, в ученых предположениях и в трансцендентальных отвлеченностях. Способ этот удовлетворял только меня, совесть которого не позволяла ради какой-либо системы, какого-либо вожака партии предать смерти моих детей, находившихся в опасности.

Поэтому-то я не хвастался горделиво моей простой маленькой книжкой ("Опытная медицина"), которая учит этому способу, вполне довольный тем, что сам нашел его, и тем, что простым языком, свойственным истине, открыл его моим собратьям насколько это возможно было сделать письменно, т. е. без указаний у постели больного.

"Как можешь ты (так рассуждал я, ища истину) узнать, для каких болезненных состояний были сотворены лекарства? Можно ли достичь этого посредством experimenta per mortes над самими болезнями? Увы! 2500 лет, в продолжении которых придерживались только этого пути, показывают, что он окружен бесчисленными непобедимыми иллюзиями и никогда не ведет к достоверности.

Ты должен, думал я, примечать, как лекарства действуют на человеческий организм, когда он находится в здоровом спокойном состоянии. Изменения, производимые лекарствами в здоровом организме, являются недаром, они должны что-нибудь обозначать, иначе зачем бы им появляться? Что, если эти изменения имеют важное, чрезвычайно важное значение? Что, если это есть единственный знак, которым эти вещества указывают наблюдателю на цель своего существования? Что, если изменения и ощущения, производимые каждым лекарством в здоровом организме, составляют единственный понятный язык, на котором оно может, не будучи затемнено сильными симптомами какой-либо существующей болезни, ясно беседовать с беспристрастным наблюдателем о своей особенной чистой положительной силе, благодаря которой оно способно производить изменения в организме, т. е. расстраивать здоровый организм и излечивать больной? Вот каковы были мои мысли.

Дальше я так продолжал свои размышления. Что дает возможность лекарствам действовать в болезнях так, как они действуют, если не та же их сила производить изменения в здоровом организме? (сила эта, конечно, различная в каждом минеральном веществе и, следовательно, проявляется различными изменениями и ощущениями). Без сомнения, только таким путем они и могут излечивать.

Если лекарственные вещества проявляют свое действие в болезнях только благодаря силе, свойственной каждому из них, видоизменять здоровый организм, то из этого следует, что то лекарство, в симптомах которого в наиболее полном составе находятся симптомы, характеризующие известный болезненный случай, должно несомненно обладать силой излечить этот болезненный случай, таким же образом то болезненное состояние, которое может быть излечено известным лекарственным деятелем, должно соответствовать симптомам, которые это лекарство может вызвать в здоровом организме. Одним словом, лекарства должны иметь силу излечивать только болезни, подобные тем, которые они вызывают в здоровом организме, и производить только такие расстройства, какие они способны излечить в болезнях!

Если я не ошибаюсь, думал я, то так оно и есть на самом деле, иначе чем объяснить то обстоятельство, что те жестокие пароксизмы трехдневной и ежедневной лихорадки, которые я совершенно и без всяких дурных последствий излечил четыре или шесть недель тому назад, не зная, каким образом совершилось излечение, посредством нескольких капель хинной тинктуры, представляли почти совершенно тот же ряд симптомов, какие я заметил в ceбе вчера и сегодня после того, как ради опыта, будучи здоровым, постепенно принял четыре драхмы хорошей хинной корки?

Теперь я начал собирать сведения о болезненных изменениях, отмеченных от времени до времени различными наблюдателями, как следствие лекарств, введенных в желудок здоровых людей, и описанных в их сочинениях. Но так как число их было незначительно, я принялся усердно испытывать некоторые лекарственные вещества на здоровом организме, и что же! внимательно наблюдаемые симптомы, вызванные ими, чудесным образом соответствовали симптомам тех болезненных состояний, которые они легко и прочно излечивали.

После этого я уже не мог не принять за неоспоримое правило то, что болезнь не должна служить предметом онтологических и мечтательных предположений, как будто излечение ее есть вечная загадка, а что нужно только чтобы каждая болезнь являлась перед врачом как ряд или группа особенных объективных и субъективных симптомов, для того чтобы дать ему возможность окончательно победить и излечить ее посредством лекарственного вещества, способного производить те же болезненные симптомы в здоровом организме (при этом чтобы излечение могло быть прочно, конечно, необходимо, чтобы больной избегал всякой известной ему причины его болезни). Мне было ясно, что такой взгляд на болезнь, рассматривающий ее всегда в совокупности всех симптомов, проявляющихся в каждом индивидуальном случае, есть единственный верный и единственный полезный взгляд для излечения, и что различные формы болезней, описанные в наших патологических сочинениях (те артистические картины, составленные из обрывков разных болезней), не могут уже больше скрыть от нас настоящей картины болезни, какую дает нам природа у постели больного. Мне также было ясно, что терапевтические законы многочисленных систем, наполненные указаниями для воображаемого излечения и произвольными способами лечения, уже не могут сбить с верного пути добросовестного врача, и что никакое метафизическое и схоластическое предположение относительно скрытой ближайшей причины болезни (любимого конька рационализма), которую человеческий разум никогда не может отыскать, теперь уже не заставить выдумывать химерического лечения.

Я сознавал, что без горделивой претензии на ученость и без всякой примеси человеческих изобретений был открыт единственный путь для излечения.

Но никто еще не шел по нему. Я должен был идти по нему один, опираясь на свои собственные силы, свои собственные ресурсы, я и пошел этим путем с уверенностью и успехом. Выбирайте лекарства по симптомам, которые, как показало тщательное и многократное наблюдение, они вызывают в здоровом организме, и давайте их в том болезненном случае, который представляет группу симптомов, входящих в ряд симптомов, вызываемых в здоровом организме тем лекарством, которое вы собираетесь употребить; таким способом вы излечите болезнь легко и верно. Или, другими словами, найдите какое лекарство заключает в себе между симптомами, которые оно обыкновенно вызывает в здоровом организм, наиболее полную сумму симптомов данной болезни, и это лекарство даст верное, прочное и легкое излечение.

Я теперь уже много лет придерживаюсь этого правила, данного мне самой природой, и никогда не имел нужды обратиться к какому-либо из обыкновенных способов медицинской практики. В продолжение последних двадцати лет я ни разу не употребил ни слабительного при желчи и мокроте, ни прохлаждающих напитков, ни так называемых разрешающих или очищающих, ни общих антиспазмодических, успокоительных или снотворных, ни красноту наводящих или нарывных, ни пиявок или банок, ни мокс; одним словом, никаких средств, обыкновенно прописываемых терапевтикой всех систем для мнимого излечения. Я исключительно практиковал согласно с вышеизложенным законом природы и ни в едином случае не уклонился от него.

Каков же был результат? Как и можно было ожидать, в результате от такого способа лечения получилось полное удовлетворение, которое я не променяю ни на какие дрогоценнейшие дары во всем свете.

Франц Андреас Отт
(Franz Andreas Ott)

д-р философии, медицины и хирургии и пр., автор нескольких ученых медицинских сочинений

Недовольство, постоянно ощущаемое мной в отношении старого метода, и сомнение, которое я начал испытывать уже в 1824 г., когда следил за лечением в общей больнице в Мюнхене и видел, как трое знаменитых профессоров лечили пациентов совершенно различно, или, вернее, по совершенно различным принципам и взглядам, и когда я мог сравнить их способы лечения со способами лечения моих клинических преподавателей в Ландсгуте, все это лишило меня веры в аллопатическую терапию до такой степени, что я просил одного из моих коллег не лечить меня, если я заболею лихорадкой, которой я сильно опасался и обыкновенное лечение которой было так неудовлетворительно…

Полный такого недоверия, в 1825 г. я начал свою деятельность и сразу получил обширную практику, но чем больше доверяла мне публика, чем больше было у меня пациентов, тем меньше становилось мое доверие к практикуемому мной искусству. Это недоверие к аллопатической медицине, единственной, какую я тогда знал, я свободно высказал в моем "Журнале для сельских врачей и хирургов" и в "Общем ежемесячном медико-хирургическом журнале". Я там выразил свое мнение, что хорошо для нас, врачей, что мы пользуемся бóльшим доверием, чем заслуживаем, и слушавшие мои лекции "Популярная медицина", читанные мной в 1829—30 годах в Мюнхенском университете, может быть, припомнят, что и в них я также выражал недостаток доверия к существующей медицинской практике.

В 1833 г. я прочитал о многих поразительных болезненных случаях, излеченных гомеопатическим способом, и я начал производить опыты с белладонной, нукс вомикой и другими лекарствами, и опыты эти оказались чрезвычайно удачными.

В 1834 г. я был назначен областным врачем в Пфаффенгофене, и там в продолжении целого года безуспешно лечил дочь одного пивовара, страдавшую хлорозом (бледной немочью) и особенной гастрической болезнью. Мой предшественник так же неуспешно лечил ее в продолжении предыдущего года. Я упомянул об этом случае одному из моих коллег, и он уверял меня, что д-р Рот (Roth) в Мюнхене, врач-гомеопат, с полным успехом лечил гораздо худшие случаи, не поддававшиеся никакому аллопатическому лечению. Я стыдился своей неспособности помочь пациентке и счел это хорошим случаем испытать гомеопатию, а потому уговорил отца больной поехать со мной в Мюнхен и передать ее в руки д-ра Рота, который в очень скором времени и вылечил ее.

До моего первого испытания гомеопатии (в 1835 г.) я всегда после операции над катарактами, которых у меня было около пятидесяти, делал то, что обыкновенно делается аллопатами, а именно, пускал кровь пациенту, ставил пиявки и т. п. Теперь я давал аконит, белладонну, арнику и т. п., более не пускал кровь, не ставил пиявок и не давал никакого аллопатического лекарства, и имел удовольствие видеть, что мои пациенты, над которыми я совершал операции, поправлялись быстрее, чем прежде; они большей частью чувствовали себя менее слабыми или вовсе неслабыми и почти всегда были здоровее, чем до операции, потому что, находясь в течении двух или трех недель под врачебным наблюдением, они часто излечивались гомеопатическими лекарствами от разных страданий, которым они были подвержены. Доказательством успешности моих операций над катарактами и их последующего гомеопатического лечения может служить тот факт, что из шестидесяти операций не было ни одной неудачной и ни один пациент не лишился глаза вследствие нагноения после операции или какого-либо воспаления. Когда же я лечил аллопатически, то несмотря на величайшую осторожность, не всегда получался такой счастливый результат.

Я имею теперь уже значительную опытность как в гомеопатическом, так и в алопатическом лечении, и убежден, что гомеопатический способ имеет громадное преимущество над аллопатическим. Он излечивает вернее и быстрее, чем обыкновенно думают, и не сопровождается теми неприятностями, издержками и вредными последствиями и даже опасностями, которые нераздельны со старым способом. Я уверен, что гомеопатическим способом мы можем излечить большее число случаев, чем аллопатическим, причем гораздо быстрее, и что мы благодаря ему можем гораздо чаще приостановить болезнь в самом начале.

В продолжении нескольких последних лет я излечивал всякое острое воспаление, где бы оно ни случилось, в четыре или пять дней, и притом излечивал совершенно, без всяких последующих страданий. Я никогда не нуждался в кровопускании, в гастрических и желчных лихорадках и страданиях никогда не употреблял рвотного или слабительного. Период выздоровления всегда короче, чем при аллопатическом лечении. В продолжении многих лет я ни разу не прописывал никакой глазной примочки и мази, ни разу не прикладывал нарывного пластыря.

Мэтью Джеймс Чапмен
(Matnew James Chapman, M. A., Cantab., M.D.)

Ученый, врач, классик и поэт значительной известности.
Главнейшие его произведения суть "Еврейская идиллия" и его перевод с греческого пасторальных поэтов

Я был несколько лет в числе тех людей, которые смеются над этим учением. Я не только считал его бессмысленным и глупым, но даже думал, что употребление этого способа лечения в острых случаях положительное преступление, так как мне казалось, что столько времени терялось в ничегонеделании, между тем как при энергичных мерах жизнь больного, может быть, могла бы быть спасена. Мои чувства и мнения были совершенно против этого способа.

Теперь позвольте мне сказать несколько слов о том, что могло предрасположить меня принять это учение, если бы я каким-либо образом уверился в успешности его результатов. Во-первых, у меня было мало или даже вовсе не было доверия к обыкновенной терапии не от недостатка опыта, потому что у меня в продолжении нескольких лет была обширная практика в Британской Гвиане, не от недостатка случаев наблюдать практику других и даже самых знаменитых людей империи, так как я девять лет изучал медицину в школах и из них четыре года провел в Guy's Hospital в Лондоне. Кроме того, я должен сознаться, что лечение мое не было неудачно сравнительно с другими. Я знал также, что многие из тех, чье мнение я ценил высоко, почти столь же скептически как я относились к лечению многих, если не большей части, болезней, которые им приходилось лечить.

Я был всегда против смешения многих лекарств в одном рецепте и имел привычку давать во многих болезнях одиночные лекарства, как, например, ипекакуану в дизентерии. Я верил в специфические средства, хотя терял эту веру когда мне приходилось употреблять лекарства неспецифические для болезни, которую я лечил. Я был всегда против большого количества лекарств и больших доз, особенно едких и ядовитых веществ.

Кроме того, когда я начал свою практику, я увидал, что мне приходится забыть бóльшую часть того, что я учил о лечении болезней и о применении теорий.

Итак, недостаток доверия к общей терапии, сознание, что этот недостаток составляет также несчастие многих из моих собратьев по профессии, мое убеждение, что прогресс во врачебном искусстве должен быть достигнут увеличением числа специфических средств; знание, добытое грустным опытом, что медицинские теории не помогают у постели больного, и то обстоятельство, что мне пришлось переучить и стараться забыть то, чему я прежде учился в медицинской практике, — все это служило предрасположением, если можно так выразиться, к принятию учения Ганемана, если бы только я увидел, что практика основанная на нем, успешна.

Дочь моя страдала припадками. Всякое раздражение вызывало эти ужасные приступы. Я истощил все ресурсы моего искусства для подобного случая и только не решился давать ей частые приемы каломеля. В начале 1841 г. мне пришлось писать одному товарищу по медицине в Лондоне, и я упомянул о болезни моего ребенка, прося посоветовать что-нибудь для нее. Я не знал, что он практиковал, и тем более не знал, что он практиковал гомеопатически. Он немедленно ответил мне, высказал мне свое убеждение в истине этого способа и выслал лекарство, которое просил испытать. Я сделал это, и с тех пор припадки ни разу не возобновлялись. Это в то время несколько удивило меня, но все еще считая такое лечение бессмысленным, я думал, что болезнь прошла сама собой, что в организме ребенка произошел критический переворот, и вообще приписывал освобождение от припадков всякой другой причине, только не акониту, белладонне и хамомилле, которые я ей давал. Несколько месяцев спустя я встретился в Чельтенгаме с другим товарищем, который был знаком с Ганеманом и с энтузиазмом говорил об его учении. Я имел с ним по этому поводу разговор, но счел его безрассудным энтузиастом. До сих пор я знал о сочинениях по гомеопатии только благодаря возражениям ее противников. Случилось так, что во время моего отсутствия из Ливерпуля некоторые из моих пациентов были уговорены испытать гомеопатическое лечение. Некоторые выздоровления можно было как-нибудь объяснить, но многие из них нельзя было по совести приписать ничему другому, как успешности лечения. Достаточно будет упомянуть об одном таком случае. Один господин несколько лет страдал геморроем и по временам сильным кровотечением. Он был подвержен запорам, и всякое лекарство, исключая только самое легкое слабительное, причиняло геморроидальное кровотечение. Вяжущие средства в виде впрыскиваний не помогали во время кровотечения; принятые внутрь, они приносили вред. Его лечили несколько знаменитых врачей в Лондоне, и многие врачи здесь, в Ливерпуле. Его состояние скорее ухудшилось, чем улучшилось, вследствие стараний всех и каждого из вас помочь ему. Жизнь была для него страданием. Через два или три месяца после того, как он начал лечиться гомеопатией, я однажды встретил его на улице и был поражен переменой в его наружности. Из человека изнуренного он превратился в полного, и вообще имел здоровый вид. На мой вопрос, что он делал это время, он рассказал мне, что в Лондоне с ним случился обморок от потери крови, что он был в руках врача-гомеопата и что с тех пор у него более не было кровотечений; что желудок был правильный, и что он больше не чувствовал никакого неудобства от той неприятной и в его случай опасной болезни, от которой он страдал двенадцать или более лет. Этот случай вместе с другими, когда мои пациенты успешно излечивались этим способом, заставили меня настолько отложить мои предубеждения к кажущейся бессмысленности доз, что я решил испытать на опыте успешность их действия. Состояние не позволяло мне делать эти испытания на самом себе, но я делал на моей семье и начал применять их в легких болезнях и к моим пациентам. Я немедленно убедился, что дозы были действительны, а за этим вскоре последовало и убеждение в истинности учения.

С того времени как я начал следовать этому способу лечения и до сих пор, я ни разу не поколебался и не нашел причины усомниться ни в истинности этого учения, ни в действительности лекарств.

Результатом моей практики было убеждение, что наша терапия безопаснее и действительнее, чем все средства, которые я ранее употреблял. Всякую случавшуюся сравительную неудачу я приписывал себе, а не способу но, беря все во внимание, я искренне верю, что в данном числе случаев я имел больше успеха, чем имел бы, если бы полагался на мои прежние ресурсы.

Вильям Г. Голкомб
(William H. Holcombe, M. D.)

Из Нового Орлеана, автор нескольких ценных сочинений по гомеопатии и некоторых поэтических произведений

Один или два года я деятельно занимался практикой, во всем следуя указаниям моего отца (большая разница — пользоваться чужими мыслями или мыслить самому), когда внезапно столкнулся с тем, что считал самой большой глупостью нашего времени — с гомеопатией. Это было так: в одну холодую зимнюю ночь меня позвали к маленькому мальчику крепкого сложения, заболевшему худшей формой перепончатого крупа. Я дал ему рвотного, ему стало хуже, я посадил его в горячую ванну, охриплость еще увеличилась. Я повторил и рвотное, и ванну, но безуспешно: дыхание становитесь страшно затруднено. Он затем впал в бесчувственное состояние, голова его была ropячa и зрачки расширены. Я встревожился и видя, что смерть неизбежна, если только не добиться быстрого изменения в состоянии больного, решил пустить ему кровь, чтобы облегчить прилив к мозгу, а потом вверить его судьбу раздробленным приемам каломеля.

Когда я объявил о своем намерении, бедная мать разразилась потоком слез, смешанных с восклицаниями, что она ни за что не согласится, чтобы ее ребенку пустили кровь. Я возражал, объяснял, умолял, но все напрасно — она дико восклицала, прижимая малютку к сердцу: "Кровь есть жизнь — ее не возьмут у него!" Муж отвел меня в другую комнату и сказал, что жена его однажды после смерти своего ребенка сошла с ума и много месяцев провела в доме умалишенных, что он не может в таком серьезном случае противиться ее желанию и что невозможно прибегнуть к кровопусканию. Я откровенно и с некоторым выражением профессионального достоинства объяснил ему, что мое мнение имело больше значения, чем мнение его или его жены, что единственная надежда на спасение ребенка заключалась в кровопускании и в каломели, и что я не могу взять на себя ответственности лечения, так как мои предписания не исполняются.

Результатом всего этого было то, что я должен был удалиться, вовсе не огорченный тем, что избавился от ответственности за смерть, которую считал неизбежной. Ангел жизни должен был торжествовать, когда я уходил из дома.

На следующий день я ожидал услышать о смерти моего маленького пациента, но подобного слуха не было; через день утром я искал в газетах приглашение на его похороны, но его не было. Я был озадачен. Какой доктор, нашедший возможность спасти жизнь при таких обстоятельствах, мог быть приглашен после меня? Как я завидовал его познаниям или его счастью! Представьте мое удивление, когда я среди дня увидел мальчика, играющего на дворе моего отца! Любопытство мое было задето и было слишком сильно даже для моей профессиональной гордости. Я решил узнать, кто был тот искусный человек, который заменил меня в этой болезни. Я позвонил, попросил хозяйку дома и с некоторым замешательством приступил к расспросам. Мне сказали что после меня был приглашен врач-гомеопат, что он обвязал горло ребенка полотенцем, выжатым из холодной воды, и положил несколько сахарных крупинок ему на язык. Дача крупинок повторялась через каждые 15 минут, пока дыхание не сделалось легче, кашель мягче и больной не очнулся; эатем наступило быстрое выздоровление.

Разумный механик, узнавший, что другой механик исполнил какую-нибудь работу скорее, лучше, прочнее и научнее, чем он, пожелал бы увидеть, как он на практике применил новые правила. Можно было бы предположить, что в этом случае я сказал сам себе: "Это очень замечательно, я пойду повидаться с новым доктором, узнаю, что он давал ребенку и почему он это давал; мы дружелюбно обменяемся мыслями, я могу научиться чему-нибудь полезному для себя и для других". Это было бы разумно, но не в духе аллопата. Всякий здравомыслящий человек, пользующийся полной свободой мысли и действия, сделал бы так, но я был связан невидимыми, но крепкими путами образования, предрассудков, выгоды, моды и привычки. Я глумился над этим лечением, считая его верхом глупости, и имел дерзость претендовать, что ребенок был вылечен моими средствами, начавшими свое действие после моего ухода. Мать не соглашалась с этим мнением и, по-видимому, была на стороне гомеопатии. Мое подозрение, что новый способ лечения не более как бессовестный обман, теперь превратилось в убеждение, и немного времени спустя я отказался быть представленным почтенному господину, спасшему моего пациента.

В 1849 г. нас посетил этот страшный бич — азиатская холера. Она, подобно черной туче, появилась на Востоке и со страшной быстротой двигалась к Западу, повсюду распространяя горе и смерть. Мы готовились к ней с серьезными и научными мыслями. Мы изучили мнения и практику тех, которые были свидетелями предыдущей эпидемии. Они были так разногласны и неудовлетворительны, что мы смотрели на нашего врага со страшными опасениями за нашу силу успешно бороться с ним. С нашим несчастным слепым аллопатическим предрассудком, что болезни должны быть лечимы противоположно действующими средствами, мы восклицали: "Какие могущественные вяжущие средства необходимы при таких обильных испражнениях! Какие успокоительные при такой рвоте! Какие антиспазмодические при таких судорогах! Какие усыпляющие при таких болях! Какие согревающие средства при таком смертельном холоде! Какие быстрые возбуждающие при таком упадке сил! Какие могущественные специфические при таких опасных застоях крови!" О, какой хаос нерациональных теорий и отвратительного многосмешения лекарств!

Итак, мы принялись за работу со всеми средствами в нашем распоряжении. Если не было отделения желчи, то не от недостатка каломеля; если страдания бедных больных не облегчались, то не от недостатка снотворных; если им угрожала опасность от упадка сил, то причиной этому было то, что ни коньяк, ни капсикум, ни эфир, ни сотни других возбуждающих средств не могли возвратить их им; если они становились холодны как смерть, то это было оттого, что ни горчичники и мушки, ни растирания, ни жгучие мази, ни паровые ванны, ни горячие бутылки и кирпичи, ни припарки, ни какие-либо другие наружные приспособления для возбуждения искусственного жара не могли заменить животную теплоту, которая более не выработывалась внутри. Теории и практики при холере, столь же бесчисленные, как противоречивые, в самом ярком свете выказывают ошибочность, безрассудность, непоследовательность, чудовищность аллопатической философии.

Когда я решился испытать гомеопатию, то принялся за это должным образом. Я не читал ни большой книги профессора Симпсона, написанной против нее, ни маленькой книги против нее профессора Гукера, ни смешной прозы и поэзии против нее профессора Холмса (Holmes), чтобы потом сказать моим друзьям, что я изучил гомеопатию и ничего в ней не нашел — это обыкновенный аллопатический способ изучения гомеопатии с аллопатической точки зрения; я также не взялся за произведения Ганемана и не читал их через свои старые патологические очки, решая, что все объяснения, почему и как, и по какой причине о бесконечно малых дозах непонятны и что гомеопатия — заблуждениe; это другой способ изучения гомеопатии, почти столь же нелепый, как и первый. Нет, я как Миллер (Hugh Miller) думаю, что научные вопросы могут быть решены только экспериментально, и никогда a priori. Я приобрел маленькую карманную аптечку с лекарствами от холеры, содержащую шесть пузырьков с крупинками, и печатные указания для их употребления. Я решил на время забыть все, что знал, и с податливой кротостью ребенка повиноваться указаниям нового режима. Я выжидал моего следующего пациента, как охотник выжидает утку.

Меня разбудили среди ночи и просили навестить одного беднягу, находившегося на только что прибывшем плоскодонном судне и умиравшего от холеры. Я нашел его в полном упадке сил: он был холодный и синий, страдал водянистыми испражнениями и страшными судорогами. Голос его был хриплый, пульс слабый и трепещущий, он постоянно метался, прося товарищей растирать его члены. Я тотчас же приготовил рецепт для пилюль из каломеля, морфия и капсикума и отправил посланного в аптеку. Эти пилюли должны были служить запасом в случае, если бесконечно малые дозы окажутся неуспешными. Затем я взглянул на печатные указания: в них назначался купрум, если выдающимся симптомом были судороги. Я распустил несколько крупинок в стакане воды и давал больному по чайной ложке этого средства через каждые пять минут. Я давал это простое средство, по-видимому, ничто, с недоверием и некоторым страхом. Я не имею права, думал я, играть жизнью этого человека. Если ему не будет лучше к тому времени, как будут принесены пилюли, я немедленно стану давать их.

Посланному за пилюлями пришлось идти довольно далеко. Он долго звонил, так как не мог добудиться спящего аптекаря, и прошло никак не менее трех четвертей часа, когда он, наконец, поспешно прибежал к судну с драгоценным аллопатическим свертком в руках. Между тем мой больной успокоился, судороги исчезли и он хриплым шепотом благодарил меня за то, что я избавил его от таких страшных страданий. Аллопатический сверток был положен на полку. Я опять взглянул в печатные указания и нашел, что вератрум считается специфическим средством при водянистых испражнениях и холодном поте, которые еще продолжались у больного. Я распустил несколько крупинок вератрума, и приказал давать это больному по чайной ложке через каждые десять или пятнадцать минут, если он не будет спать. Но перед уходом с судна я опять почувствовал жестокие аллопатические угрызения совести и сделал распоряжение, чтобы в случае, если больному станет хуже, ему давали пилюли через каждые полчаса иди через каждый час, пока он не почувствует облегчение или, я мог бы прибавить, не умрет.

Я лег в постель, но не мог заснуть. Подобно Макбету, я "умертвил сон", по крайней мере на одну ночь. Аллопатический дух, ужасный, как кошмар, вселился в меня и не позволял мне спать. Какое право имел я лечить этого бедного человека лекарственным вздором Ганемана, когда, без сомнения, сам он верил в каломель и опиум и во все правоверные пилюли, растирания, припарки и повязки? Я не сказал ему, что собираюсь испытать на нем гомеопатию. Его видимое облегчение было, вероятно, ничто иное, как обманчивое спокойствие. Может быть, в эту самую минуту он безнадежно угасал, благодаря моей преступной игре с человеческой жизнью. Это был утопающий, зовущий на помощь, а я протянул ему только соломинку. Я был переполнен странными и ужасными опасениями. Я, подобно больному человеку, с нетерпением ждал утра, потому что и я был болен совестыо и сердцем.

На рассвете я встал с моего тернистого ложа и поспешил к судну, дрожа от страха, что найду предмет моего необдуманного опыта холодным и мертвым. Он спокойно спал. Пот и понос прекратились, и возвращающаяся теплота разлилась по eго телу. Он был вне опасности и стал поправляться быстрее, чем мне когда-либо случалось видеть после холеры. Я был в восторге, тяжесть спала с моего сердца, темная туча с моего ума. Я начинал верить в гомеопатию. Я чувствовал то, что должен был чувствовать какой-нибудь старый еврей, видевший борьбу между Голиафом и Давидом. Как должен он был изумиться, когда громадный гигант, которого не устрашали ни мечи, ни палицы, ни медные трубы, пал перед мальчиком-пастухом, вооруженным только маленьким камнем из ручья! Я вспомнил случай крупа, так быстро излеченный доктором Бианкини (Bianchini), и почувствовал несколько больше доверия к новому способу лечения. Но пусть читатель не воображает, что я немедленно с жаром принялся изучать и практиковать гомеопатио, как мне следовало бы сделать. Нет, прошло еще целых долгих два года сомнений и блужданий, прежде чем я согласился признать себя гомеопатом. Блестящие доказательства, подобно вышеизложенным, могут заставить нас согласиться, но мы очень долго не можем отделаться от укоренившихся в нас предрассудков и заблуждений. Я излечил многих людей бесконечно малыми дозами, и все-таки они оставались такими же скептиками, какими были раньше. Я сам был сотни раз свидетелем торжества гомеопатических препаратов, прежде чем мой ум на один шаг подвинулся вперед: "В гомеопатии есть что-то и она заслуживает изучения".

Весной 1851 г. я отправился повидаться с дядей, жившим на самом юге Америки. Я скользил по вздымающимся водам великой Миссисипи, занимающей со своими притоками пространство земли, не уступающее Европе. Я наслаждался солнцем, чудными ароматами и беcконечной роскошью этого богатого климата, соединяющего прелести и красоты умеренного пояса с прелестями и красотами тропиков. Я следовал по мрачному лабиринту Красной реки далеко вверх к ее истоку и охотился на волков и диких кошек в лесах Техаса. Я сбросил с себя оковы книг и увеселений и в обширном уединении природы вдыхал новый воздух, новый дух и новую свободу.

Освеженный и украшенный моей экскурсией, я возвращался в Цинцинатти, когда открылась холера между немецкими переселенцами, в огромном числе наполнявшими нижнюю палубу парохода, на котором я ехал. Капитан судна, мой хороший знакомый, сказал мне, что я единственный врач на пароходе, и просил меня прийти на помощь этим несчастным Когда я рассматривал лекарственные запасы, находившиеся в большом сундуке из красного дерева, окованном медью, который всегда имется на наших речных пароходах, капитан сказал мне: "Знаете, доктор, у меня есть другая аптечка, лучше этой, из которой я выбираю лекарства для тех из пассажиров, которые достаточно разумны, чтобы предпочесть гомеопатию аллопатии". При этом он принес маленькую гомеопатическую аптечку, и я решил немедленно сделать торжественный опыт гомеопатии над нашими тевтонскими путешественниками. Я поступал так же нелогично, как тогда, когда спас жизнь человеку, заболевшему холерой на плоскодонном судне, но я извинял себя тем, что не доверял аллопатии в холере и тем, что действовал сообразно желаниям офицеров судна.

При каждом новом заболевании холерой мы давали тинктуру камфоры по одной капле через пять минут и предписывали полное спокойствие и строгую диету. Уже вполне развившуюся холеру лечили посредством купрума, вератрума и арсеника, смотря по симптомам. Многие случаи холерины были немедленно приостановлены. Тридцать случаев представляли уже вполне развившуюся холеру, и в двух из них больные находились в полном упадке сил. Ни единой смерти не последовало.

Вот уже пятнадцать лет, как я сделался гомеопатом. В продолжении тринадцати лет я лечил гомеопатией все наши южные болезни. Изучив обе системы серьезно, я могу сделать между ними верное сравнение. Во всех острых болезнях, начиная с худших из них — холеры и желтой горячки — до боли в ушах и простуды головы, гомеопатия излечивает чаще, быстрее и совершеннее. В хронических и органических страданиях она иногда достигает блестящих результатов, но в некоторых неясных, осложненных или неизлечимых случаях мы все еще должны пользоваться аллопатией, за это мы ей искренне благодарны. Оставаясь верным себе и своей совести и, как я твердо верю, науке и человечеству, я так давно не обращаю внимания на насмешки, попреки и низкие намеки некоторых из моих confrères, что почти забыл об их существовании. Гомеопатия развивается все более и более, несмотря на то, что лондонский "Lancet" все еще изливает свою ложь и клевету, подобно тому огромному потоку воды, который был извергнут драконом вслед за женщиной в Апокалипсисе.

Фьюстер Роберт Горнер
(Feuster Robert Ноrner, М. D.)

Старший врач Гулльской общей больницы, председатель Британской медицинской ассоциации в 1851 г. на ее годичном собрании в Брайтоне, когда были проведены известные антигомеопатические резолюции

Со смирением сознаюсь, что до самого моего приступления к исследованию, я, как и другие члены моей профессии в Гулле и иных местах, ослепленный предубеждением и невежеством, считал гомеопатию пустой, невозможной вещью, и всякий раз, когда я начинал читать о ней, исследовать и испытывать ее, я гораздо более надеялся на то, что открою всю ее лживость, чем на то, что найду в ней то хорошее, посредством которого можно будет избежать вреда старой системы и заменить ее более легким и успешным способом лечения. Добавочной причиной для исследования было то, что я чувствовал, что настало время, когда что-нибудь должно быть сделано; как индивидуальными, так и общими силами развитие гомеопатии должно быть приостановлено. Несмотря на часто повторяемые уверения в противном, становилось слишком ясно, что гомеопатия не "вымирала", а твердо шагала вперед и быстро распространялась, и притом не между легковерными и невежественными людьми. Нет, люди из самого образованного и высшего класса общества ежедневно делались ее твердыми приверженцами и решительными покровителями. Такой успех гомеопатии не ограничивался каким-либо одним городом или округом, а распространялся по всей Англии, Ирландии и Шотландии, и еще дальше по всей Америке, Германии и Франции, и во всех европейских государствах она принималась и оценивалась.

Я был убежден, что такой прогресс нельзя остановить насмешками, поруганиями и перетолковываниями медицинской профессии; среди всего этого гомеопатия все-таки более и более расширялась, и люди судили о ней своим собственным умом. Я был уверен, что единственным разумным и действительным, а вместе с тем и мужественным и благородным, способом вывести публику из заблуждения и очистить ее от заразы будет подвергнуть гомеопатию исследованию и испытанию. Я решился испробовать ее на практике.

Поэтому честно отбросив, насколько я мог, всякие предубеждения против нее, я прежде всего усердно разыскал и изучил все лучшие сочинения по этому предмету. Таким образом, я получил полное понятие об этой науке, об особенном способе приготовления и установленной силе ее лекарств, о их характере и свойствах и об их действии и применении в болезнях — пункты, дóлжно заметить, совершенно необходимые для справедливого и просвещенного испытания и исследования. Когда это было достигнуто, я тщательно и усердно, даже ревниво, принялся за мои долгие практические испытания.

Первое открытие, сделанное мною, было мое незнание того, что такое, в сущности, гомеопатия, и такое же незнание других моих сотоварищей, с которыми мне приходилось говорить об этом предмете. Признаюсь, я со стыдом вспоминал, как ошибочно мы судили о гомеопатии и как перетолковывали ее. Действительно, странно, что медицинская профессия продолжает упорно отрицать, даже покрывает насмешками и позором науку, о которой, как она сама сознается, не имеет никакого понятия. Я часто слышал, как самый остроумный и вместе с тем серьезный и рьяный порицатель с презрением давал отрицательный ответ, когда его спрашивали, изучал ли и испытывал ли он гомеопатию.

Не только публика, но и люди медицины имеют такие дикие и неясные понятия о гомеопатии, что думают, будто она главным образом состоит в даче малых или бесконечно малых доз. А между тем, величина доз не имеет никакого дела с принципом этой науки. Принцип, самая суть гомеопатии, заключается в законе подобия, как он обыкновенно выражается аксиомой Simlia similibus curantur, "подобное излечивает подобное". Сам Ганеман вначале пробовал давать обыкновенные дозы, но он вскоре был принужден уменьшить их, так сильны и вредны оказались лекарства, данные по гомеопатическому принципу, в обыкновенных дозах. Прежде чем продолжать перечисление фактов и случаев, заставивших меня убедиться в великой истине гомеопатии, я считаю нужным заметить, что одно обширное чтение и изучение гомеопатической литературы не могло бы дать мне такого полного, твердого убеждения. Если бы я на этом остановился, то хотя бы и признавал возможность истины мною прочитанного, тем не менее ничто, кроме доказательства на опыте, не дало бы мне возможности сознавать эту истину в глубине души. Надеюсь, что это замечание обратит на себя внимание тех, которые считают, что сделали достаточно, если прочитали одну или две книги по этому предмету, не найдя в них удовлетворения. К несчастью, я сам впал в подобную ошибку лет десять тому назад. В то время я прочел одну или две книги по гомеопатии, причем не из лучших, и найдя все это слишком необыкновенным, чтобы быть правдоподобным, отбросил ее как заблуждение. Как я жалею теперь, что тогда не принялся усердно за работу и, подготовившись вполне, не взялся за тщательное испытание гомеопатии.

В моих практических исследованиях над действиями гомеопатических средств я прибегал ко всевозможным опытам, какие только мог придумать. Я теперь лечил, и успешно лечил, огромное число разнообразных болезней, как острых, так и хронических, встречавшихся в особах обоего пола и всяких возрастов. В каждом более значительном и интересном случае я тщательно делал заметки: сначала я записывал все симптомы болезни, а затем отмечал действие каждого данного лекарства и каждое замеченное изменение в симптомах болезни. Я чувствовал, что исследование, которым я теперь занимался, было, может быть, самым серьезным делом моей жизни. В этом исследовании заключались и моя репутация как врача, и моя честь как человека, и облегчение страждущих, и еще более интересы самой истины.

Было бы утомительно, да и невозможно, подробно описать все случаи, бывшие под моим наблюдением; это составило бы целый том, поэтому я теперь удовольствуюсь только несколькими примерами тех доказательств, на которых основалось мое убеждение в истине гомеопатии.

Я был свидетелем того, как болезненные, мучительные симптомы хронических недугов, как наружных, так и внутренних, постепенно, верно, а иногда и быстро, излечивались гомеопатическими лекарствами часто в таких случаях, где старый способ лечения оказывался неуспешным, и в двух или трех случаях, где я сам безуспешно лечил по старой системе.

Я был свидетелем и того, как мучительные и опасные симптомы острого воспаления самых жизненных органов, как-то: мозга, легких, дыхательного горла (круп) и кишок были остановлены, побеждены и вылечены, причем излечение было так явно даже для друзей больного, что при повторении приема лекарства они уверенно ожидали соответствующего улучшения, а что касается моего собственного наблюдения, то для меня действие и польза лекарств были совершенно ясны и неоспоримы.

А между тем, как уверенно повторяют врачи старой школы, что хотя больные, лечимые гомеопатией, и поправляются (сами собой) от хронических страданий, тем не менее полагаться на такое лечение в воспалениях жизненных органов, значит просто бросить несчастного больного на произвол судьбы. Но счастлив больной, избавившийся от ланцета и пиявок, нарывных пластырей и банок и от разных других средств, которые, уничтожая жизненную энергию, парализуют восстанавливающую силу.

Я хочу особенно обратить внимание на то, что именно в острых воспалениях жизненных органов (мозга, легких, желудка и кишок и т. п.) целебное действие гомеопатических лекарств так решительно и быстро. Следовательно, как неудачно профессиональные враги гомеопатии, благодаря своему полному незнанию этой науки, нападают, представляя его в ложном свете, именно на тот пункт, который и есть самый сильный и неуязвимый. Врач-гомеопат избрал бы именно подобные случаи, чтобы доказать исследователю или неверующему поистине удивительную силу и успешность этого способа лечения.

Эдвард Акворт
(Edward Aсworth, M. D. Edin.)

Практиковал сначала в Челтенгаме, затем в Брайтоне; образованный врач, довольно известный в старой школе до своего перехода к гомеопатии.

Уже прошло довольно много лет с тех пор, как я впервые встретился с гомеопатией. Тогда она имела для меня мало значения, я не обратил на нее большого внимания, а оставил ее идти своей дорогой. Прошли годы, и гомеопатия развилась в нечто более значительное, но ведь до каких размеров не развиваются вещи, благодаря воображению? Разве я не видел, что может сделать природа, в особенности когда врач сам ничего не делает, а только предоставляет ей свободу? Разве сам я не получал похвалы за излечения, в которых не имел участия? Разве я не имел случая видеть ошибку в моих аллопатических приемах и эатем, вместо того чтобы противиться природе, разве я не следовал ее укаэаниям и не видел, как гомеопатические исцеления могут быть обязаны именно тому, что оставалось недоделанным? Диета и режим — вот что излечивает больного. Все это глупости.

Но год шел за годом, и вместе с годами росла гомеопатия, пока не достигла таких размеров, что стала тревожить мое нравственное спокойствие. Что, если в ней все-таки что-нибудь да кроется? Что, если результаты ее не только отрицательные? Что, если они окажутся положительно превосходящими тот способ лечения, который я до сих пор употреблял? Что, если она действительно окажется способной излечивать cito, tuto et jucunde? Я начинал подумывать об исследовании этого дела. Если не было достаточно фактов для того, чтобы заставить верить, то, во всяком случае, их было достаточно, чтобы побудить к исследованию. Во-первых, тот факт, что гомеопатия твердо идет вперед и распространяется не только в одной стране, но во многих, во всей Европе, по всему свету. Уже это одно заставляет предполагать ее истинность. Затем, постоянное поступление в ее ряды не только пациентов, но и врачей, с некоторыми из них я был знаком, и в этом вся суть. Характер гораздо прозрачнеe, чем мнение, или, вернее, чем вопросы мнения. Может быть, трудно распознать, верна ли или ошибочна вещь, но нетрудно узнать, верит ли ей или не верит человек. Гораздо скорее можно проникнуть в человека, чем в вещь. Я знал о врачах-гомеопатах, в серьезности которых я не мог сомневаться; я был уверен, что они убеждены. Я имел все причины считать их такими же честными, просвещенными и наблюдательными людьми, каким я считал себя, и также столь же мало расположенными брать что-либо на веру. Они наследовали дело, я же этого не сделал. Разве не естественно, что они знают больше, чем я? Не вселяла ли их вера в гомеопатию предположение о ее истинности?

Я решил непременно сам поближе познакомиться с гомеопатией. Я не мог ничего иметь против ее принципа; в гомеопатическом законе не было ничего поражающего, кроме бесконечно малых доз. Но даже и тогда я не мог не думать, чтó, в сущности, должно считать удивительным: все или ничего. Если есть что-либо более чудесное в одном факте, чем в другом, то это лишь потому, что он реже является перед нашим умом. Что одна миллионная часть грана исцеляет, само по ceбе ни на йоту не более чудесно, чем то, что исцеляет один гран, или пять, десять гран, а тот факт просто до сих пор шел вразрез моему опыту, или, вернее, не входил в область моего опыта. Это, конечно, ничуть не более удивительно, тем было бы то, что люди, которых я считаю честными и наблюдательными, люди, не имеющие никакой причины обманывать, люди, испытавшие это дело, и готовые, чтобы вопрос был подвергнут исследованию, что эти люди согласились бы утверждать, что бесконечно малые дозы исцеляют, если бы они не исцеляли. Вопрос этот можно решить только благодаря испытаниям. Не следует ли мне прибегнуть к ним?

Наконец, я уже не мог настолько отстранить от себя этот предмет, чтобы оставаться спокойным. Как некто другой в деле еще более важном, я откладывал его до "более удобного времени", но, подобно ему, между тем трепетал. Я начинал опасаться, что это может быть истина, а если это и есть истина, то, действительно, можно опасаться. Разве я не знал, во что обойдется мне вера в нее?

Затем у меня явилась мысль, что я трус и я не смею смотреть на свет, и тогда я шептал себе: "Как низко! Ты нисколько не заботишься об интересах правды, ты заботишься только о своих собственных!" Я вспомнил также свой долг делать наилучшее, что могу, для страждущего человечества, и знал, что наилучшее требует сравнения, и я чувствовал, что если я буду утверждать, что сделал все, что в моих силах, то что-то подскажет мне, что это неправда! Я не вынес бы этого и от себя. Кроме того, в это самое время я узнал о таких достоверных случаях излечения гомеопатией, что не мог далее отстранять от себя свой долг испытать ее терапевтическую силу.

Я отдался в руки одного врача, жившего вблизи, который уже много лет был апостолом гомеопатии, и притом апостолом вна всякого подозрения; благодения, оказываемые его учением, сыпались на других, а не на него самого. Он получал благословения тех, которые были близки к гибели, а не вознаграждения богатых. Гомеопатия как добродетель сама по себе была для него наградой. Этот господин доставлял мне книги и лекарства; я читал, решив испытать то, что прочитаю.

В это время между прочими моими пациентами была дама около шестидести лет от роду, очень слабого здоровья и подверженная сильным страданиям гортани и бронхов, требовавшим самого энергичного лечения. В промежутках между этими болезненными приступами она, кроме того, страдала различными симптомами дурного пищеварения и еще сильнее жестокой невралгией то в одной части тела, то в другой, но чаще всего останавливавшееся в указательном пальце одной руки и показывавшей, как казалось, свое происхождение от подагры, оставляя там значительный артритический узел (nodus). Эта невралгия возвращалась с большой ожесточенностью после всяких опоражнивающих средств, употребленных для смягчения приступов бронхита. Другими словами, лечение одной болезни было несовместимо с лечением другой. Поэтому в последнем приступе бронхита, который я лечил в то время о котором говорю, я по возможности избегал прежних средств и главным образом полагался на рвотный камень (tartarus emеticus). Но через некоторое время (после облегчения самых острых симптомов) рвотный камень в некоторых отношениях сделался невыносим. Больная все еще страдала от беспрерывного кашля, затрудненного и ускоренного дыхания и от постоянного хрипа в груди; все это сопровождалось, но не облегчалось выхаркиванием. Несмотря на кроткий характер и флегматичный темперамент, она была в высшей степени непокойна и говорила, что умрет, если я скоро не облегчу ее страдания. Мне пришло в голову, что это был хороший случай для гомеопатии, и так как больная не хотела советоваться ни с кем другим, то я решил испробовать ее. Я отправился домой и принес с собой пульсатиллу, в выборе которой бóльшую роль играла случайность, чем что-либо другое. Первую дозу этого лекарства я дал больной сам, сидя у ее постели. Через двадцать минут она почувствовала такое облегчение, что пожелала узнать, какое лекарство я ей дал, потому что, как она сама выразилась, она чувствовала себя как на небе! Казалось, ее клонило ко сну и я ушел, обещая возвратиться через два или три часа. Вернувшись, я нашел, что она спала, чего она почти не делала уже несколько ночей; пульс был медленнее; приступы кашля реже, хрип слабее и дыхание менее затруднено. Вообще больная чувствовала себя лучше, и через 48 часов я мог сказать, что она была здорова.

Этот случай поразил меня. Это был первый раз, что я лечил гомеопатически, да и не видал раньше, как другие лечили этим способом. Но не могло ли это быть совпадением, казавшимся причиной излечения? Следовало ли обобщать после единичного факта? Но удивление мое не ограничилось этим. День за днем я поджидал невралгию, которая следовала за этими приступами, но невралгия не возвращалась. Но это еще не все, несварение желудка также исчезло. Ни я, ни моя больная не могли понять этого, но каково было мое удивление, когда, просматривая действие пульсатиллы, я нашел, что имея в виду только одну болезнь, я сам того не зная, лечил и другую. Лекарство это применялось не только к одному ряду симптомов, но ко многим. И вот тут-то почувствовал я все преимущество гомеопатического способа лечения. Я не мог остановиться на этом и считать себя честным человеком.

Следующим случаем, наблюдаемым мной, было воспаление легких (пневмония) в самой серьезной форме; она лечилась фосфором и белладонной и, по моему мнению, с замечательным результатом. Белладонна была назначена по причине бреда, и поразительно как быстро она обуздала симптомы, которые один фосфор не мог обуздать.

Этот случай также произвел на меня сильное впечатление. Kpоме того, в это же время я сам на ceбе, страдая дурным пищеварением, испытывал пользу гомеопатического способа лечения. Но все это не удовлетворяло меня. Я решил посмотреть, что может показать мне больница, и хотя я не нашел там острых случаев, тем не менее то, что я там видел вместе с тем, что я видел раньше, было достаточно, чтобы убедить меня, что новая терапия лучше старой. Я окончательно решился. Мне советовали отправиться за границу и изучать гомеопатию в Париже и Вене. Немного времени спустя, я отказался от занимаемого мною поста, распростился со своим комфортабельным домом, с друзьями и пациентами, и отправился за границу. О том, что я видел во Франции и Германии в продолжении нескольких месяцев моего пребывания там, я скажу в другом месте, если когда-либо буду говорить об этом. Достаточно сказать, что цель моя была достигнута, и я чувствовал, что она стоит всех сделанных ради нее жертв. А между тем жертвы были не только денежные. Я рассчитал, во что мне обойдется перемена веры, и знал, что придется поплатиться не только деньгами. Я возвратился в Англию, чтобы подвергнуться поруганию, которое так обильно изливается на гомеопатов; чтобы зачислиться в ряды обманщиков, потому что не мог обманывать сам себя; чтобы подвергнуться опале и остракизму со стороны благородных людей, между которыми мог бы иметь место и я, если бы только купил это место ценой нечестности! Да! Если бы только я был нечестен, если бы я заглушил мои убеждения и был живой ложью, то годился бы для общества джентельменов, которые тогда могли бы встречаться со мной в консультациях, не унижая своей высокой чести или чести профессии, к которой они принадлежат. Благодарю Бога за то, что сделался неизбираем. B этой чести мне было отказано. Было лучше находиться под обвинением в обмане. Пусть я буду шарлатаном, площадным лекарем, всем, только не кандидатом на такое сотоварищество. Пусть обвинят меня в чем угодно, только не в том, что я достоин быть допущенным в их собрание. Не быть достойным этого что-нибудь да значит. Гораздо легче сносить обвинение в обмане. Поводы, на которых оно основывалась, были таковы и странны: вместо того, чтобы кататься в карете с ложью, идти рука об руку с истиной, не держать свою совесть, хотя бы она была нисколько не чувствительнее, чем ей следует быть, в одном кармане с гонораром; платить, и охотно платить, потерей состояния за приобретение большого терапевтического искусства. Не странные ли это были поводы к обвинению? Но разве поводы когда-либо бывают слишком странны для построения обвинения, если цель не судить, а осудить? Как бывало это обыкновенно? Как было это во времена Того, вся жизнь Которого состояла в добрых делах? Потому что (боюсь, что прибегаю к нечестивым сравнениям) не был ли Он, великий исцелитель болезни, прописывавший не по образцу книжников, объявлен никем иным, как архиобманщиком? Разве не были Его излечения, совершенные не secundum artem и не согласно формулам фарисейской медицины, приписаны творцу зла, а не добра? Когда мы вспоминаем это, то, может быть, нам несколько трудно не гордиться тем, что мы подвергаемся глумлению за то, что воспитываем все и придерживаемся лучшего, что действуем согласно тому, что считаем верным как в нравственном отношении, так и по отношению к медицине. Да и хорошо гордиться этим до известной степени. Те, которые находятся на выгодной почве истины, могут быть великодушно снисходительны к своим противникам. Сражаться за дело гомеопатии и выиграть его нужно не перебрасыванием попреков и обвинений и не обменом оскорбительных выражений. Пусть апостолы ее сознают свое возвышенное положение. На нашей стороне все преимущество истины. Пусть же нападающие на нее пользуются последствиями своих ругательств.